«Палата № 6» (1892)
От самого начала читается как натуралистический («физиологический» говорили прежде) очерк, безо всякого движения. Но когда позже, с медленным-медленным развитием, начинается и сюжет – всё равно читается трудно. (Дальше тяжесть добавляется, конечно, и от поворота сюжета.) Растянутое мучительство и в жизни главного героя, но – и как авторский метод. Рассказ (скорее – повесть) отяжеляется и рыхлой композицией, растянутостью (совершенно лишняя вставная поездка в Москву и в Варшаву, а их и не видно ни глазком) и разнохарактерностью глав. Всё это вместе – делает повесть литературно малоудачной.
Чехов. Палата номер 6. Краткое содержание. Слушать аудиокнигу
С почтмейстером сперва тонко: Рагину, по жажде, кажется, что он нашёл понимающего человека. С юмором, как почтмейстер подлаживается: «Захотели от нынешних ума», и какая была прежде в России «умная интеллигенция»: дать взаймы без векселя, походы, приключения, стычки, «какие женщины», «а как пили! как ели, какие отчаянные были либералы!» – И – хватило бы на том, на этом бы можно и кончить образ. Но Чехов ещё долго продолжает его, всё более выступающую пошлость (разоблачение дворян, отставных военных – а ведь уж не ново, да и не находчиво). И если уж так явно пошл, то как же Рагин мог долго утешаться в «умных» разговорах с ним?
Но, конечно, с большим знанием описаны все симптомы и истинных болезней, и мнимой болезни Рагина. И ужасное состояние больницы и амбулаторного приёма.
Несомненно, повесть имеет философскую вертикаль: о соотношении мировоззрений людей, страдавших и не страдавших. Но эта проблема открыта ещё в древности. Есть удачные повороты её: «Если человечество научится облегчать свои страдания пилюлями и каплями, то оно совершенно забросит религию и философию». И потом – жестокое опровержение: что отнюдь не «всё равно», где быть и в каком состоянии. – Столкновение мыслей из Марка Аврелия – и жизненного чувства Ивана Дмитриевича.
Однако этот философский вопрос поставлен как бы не в общечеловеческом виде, как трагедия одинокого ума, а: что всех и всё губит российская действительность, насквозь отвратительная. Весь вокруг провинциальный русский город – как слитное рыло. Так это опять – обличительное искажение? Выписывание уродств, начатое Гоголем, – и катилось до Горького, впрягался и Бунин, вот и Чехов. И даже вот прямым текстом: «Болезнь моя только в том, что за двадцать лет я нашёл во всём городе одного только умного человека, да и тот сумасшедший». А ведь это – тогдашнее социальное поветрие.
И вот же: как будто – у важного стержня жизни, а – не на главном. (А Достоевский всегда на главном.) И получается: ещё добавка к серии брюзжаний о пустых ненужностях и нескладностях русской жизни.
Но что действительно по-российски: что, имея такие высокие взгляды, Рагин не только не борется с мерзостью, но и способствует общему ходу её. Вся его философия – философия лежебока на краю помойной ямы. И в этом смысле – он даже более нарицательный тип, чем Обломов, или уж не менее: умственное успокоение, утопая в грязи! И может быть и привился бы как нарицательный, если б не малая ошибка автора: он не пользуется его фамилией, ни разу её не повторяет, а «Андрей Ефимович» неразличимо стирается вместе с «Михаилом Аверьяновичем» и «Евгением Фёдоровичем» (закрой книжку – и ни одного этого сочетания не вспомнишь, только «Иван Дмитриевич»; другое дело – Никита или Мойсейка – с его услужливостью, беззлобием, детской весёлостью).
Как начинается интрига против Рагина, драматический с ним поворот – это берёт за живое, больно читать. И хорошо передано жуткое ощущение от посаженности, от невозможности жить и жить в этом бессмыслии. (Но слишком быстрый, лёгкий выход через смерть. Сильней было бы: остаться ему вот так.)
Есть в этом – и как пророчество: о будущих советских психушках.
Иван Дмитриевич – живой; хороша сцена, как от гнева на Рагина переходит к умственному разговору. Но и: слишком уж прозорлив, знает о Рагине, чего знать никак не может, это уже – прямая проповедь от автора.
Отрывок очерка «Окунаясь в Чехова» из «Литературной коллекции», написанной А. И. Солженицыным.
